Во дни безмятежной юности я попал в музей изобразительных искусств. Будучи подростком малообразованным, но любопытным, я ходил от картины к картине, а потом, устав, сел на банкетку перед полотном средних размеров, на котором изображены были ветряные мельницы. На такую ерунду, как имя живописца, внимания я тогда не обращал. Верно, кто-то из не очень известных голландцев (очень известные голландцы тому музею были не по чину).
Сижу, отдыхаю, представляя, как шумит ветер, скрипят мельничные жернова. Или не жернова, но что-то определённо скрипело. Так я чувствовал, пребывая в дремотном состоянии. Не переносил я музеев в больших дозах. Пять минут, даже пятнадцать – куда ни шло, но затем мозг переполнялся впечатлениями. Срабатывал предохранитель, и я погружался в ментальный аквариум, куда и звуки, и видения почти не доходили.
– И откуда у них, сволочей, столько зерна? – сказал другой посетитель, ещё более чем я, сельского вида. Сказал и ушёл, а я начал думать. Действительно, сколько на картине мельниц? Одна, две, три… Восемь! Сколько перемалывает за час зерна, я не знал, но думал, что немало. Прежде ведь мельница не в каждом селе была. И ничего, хватало. А тут их целых восемь… И климат в этой Голландии скверный (я почему-то решил, что на полотне всё-таки Голландия), и тюльпанами всё заросло (у нас под Рамонью можно было найти целые поля диких реликтовых тюльпанов), и колхозов никаких нет, а мельницы мелют и мелют.
Ушёл из музея в раздумье, но понял: в картинах многое прячется, стоит только посмотреть внимательно. Как это сделал селянин.
Наша районная газета тогда называлась «Знамя Ленина». Не очень оригинально, но, думаю, такая была установка. Все районные газеты назывались схоже: «За коммунизм», «Знамя Ленина», «Ленинский путь», «Путь к коммунизму» или что-то вроде. Нас в третьем, что ли, классе, водили на экскурсию. Показали редакционное здание, дали заглянуть в кабинеты, но более всего меня заинтересовала типография. Небольшая, да и с чего ей быть большой: с тиражом в две – три тысячи она справлялась, а больше и не нужно. Газета малоформатная, вроде «Пионерки», только черно-белая. Печать была ужасной – буквы бледные, неровные, коленвалом, а фотографии представляли собой причудливую россыпь точек «представь себе». Но прямо на наших глазах отпечатали несколько экземпляров и раздали на память. Нас это воодушевило. Здорово ведь! Теперь мы знали, как делают газеты. Может, подумал я, когда-нибудь и меня напечатают.
Районную газету выписывали в каждой семье, ну, почти. Говорю ответственно – я на летних каникулах работал почтальоном и быстро заучил, кто что читает. Не в третьем классе работал, постарше, но время было неспешное, и кто выписывал «Работницу» в шестьдесят пятом, выписывал её и в семидесятом. Перемен никто не ждал и не хотел, разве небольших: достроить Саяно-Шушенскую гидроэлектростанцию, купить магнитофон или съездить на море. Но, собственно, это и переменами назвать трудно: и до войны строили электростанции и ездили на море (до войны в шестьдесят пятом было недалеко). Кстати, встречались люди, обычно пенсионеры, выписывающие районные газеты других областей и даже республик, их пересылали бандерольками. Проявление ностальгии? Не знаю.
Газета, на взгляд юного пионера, а потом и комсомольца, была скучна донельзя. На первой полосе перепечатки из областной газеты «Коммуна» (областные газеты тоже крестили под копирку, «Коммуна», «Коммунар», а для комсомольцев – «Молодой коммунар»). На последней – телепрограмма на три дня (принимался один канал, и довольно), творчество читателей: стихи, зарисовки, кроссворды. А внутри, на развороте – главное. Сводки с полей и ферм: сколько вспахали, сколько заборонили, сколько засеяли, сколько убрали. Процент готовности сельхозтехники. Надои, привесы, численность деловых поросят. И потому всяких знал, сколько молока от коровы получают в передовых хозяйствах, а сколько в отстающих. Позднее, уже в восьмидесятые, моему товарищу, как передовику производства, довелось поехать в ГДР, и перед встречей с немецкими бауэрами их инструктировали: смотрите, не проболтайтесь, что у нас рекордные надои три тысячи килограммов. Когда на вечере немецко-советской дружбы (товарищу, как и другим выездным, пришлось пожертвовать бутылку водки), вопрос о надоях встал, видно, вопрос этот был протокольным, товарищ возьми и скажи, что лично он надаивает от коровы пятнадцать тонн. А в високосный год – шестнадцать. Потом оправдывался перед сопровождающим, мол, за державу обидно. Но это к слову. А по делу: насчёт надоев, посевов и намолотов мы знали точно и в литрах, и в метрах, и в килограммах. Как знали и то, что главная заповедь земледельца – сдать хлеб государству. Не продать, а именно сдать. Платили за зерно по установленным расценкам, и практически все колхозы осенью оставались ещё и должны.
Зерно увозили на ток, а потом на пункты «Заготзерна», и к дальнейшей судьбе ржи, пшеницы и прочих злаков колхоз отношения, как правило, не имел. Потому не имел и мельниц. Муку привозили – если привозили – в сельпо из города. Или сами ездили в область и покупали кило блинной и кило простой – пирог испечь или лапшу сделать.
К хлебу отношение в деревне было смешанное. Были ещё люди, заставшие голод – и людоедские тридцатые годы, и суровые сороковые, на хлеб они разве что не молились. А может и молились. Тайно. А ещё хлебом кормили скотину. Скотина тоже кушать хочет, чем же её кормить, как не хлебом? Но подобное осуждалось: рисовали карикатурки, писали фельетоны, публиковали гневные письма трудящихся.
Странно, но чем ближе к полю, тем хлеб был хуже. Районный хлебозавод выпекал непривлекательные кирпичи, черствеющие и плесневеющие в первые же сутки. Другой мой товарищ, студент технологического института, объяснял это плохой мукой: дают, мол, в село то, что впору выкинуть, потому и хлеб такой. А отчего, спрашиваю, мука такая плохая? Мельницы портят? Нет, мельницы у нас нормальные. На электричестве. А на складах хранят её, муку, непотребно. То отсыреет, то ещё что случится.
Впрочем, в городе хлеб был получше. И вкуснее, и хранился не день, а три. Те же, кто побывали в Москве, рассказывал сказки – что булки в Москве и мягкие, и сладкие, а ржаной хлеб духовитый, словно из печи. Словно из печи – выражение из старых времён, хлеб в деревнях пекли редко.
И потому пейзаж с ветряными мельницами отозвался печалью. Верно, много в этой Голландии хлеба, и не везут всё зерно в Амстердам, не сдают государству, а сами, на местных мельницах смелют муку, напекут хлеба и съедят вместе с картофелем и голландской селёдкой.
И теперь, когда я читаю победные реляции о замечательных урожаях, думаю: а как у нас с мельницами? С мукой? Соскучился я по вкусному духовитому хлебу, хоть и не в деревне живу, а в городе, и Снейдерса от Кукрыникс отличить могу. Пусть и не сразу.